В начале апреля, часа в 4 утра я проснулась и услышала тяжелые сонные шаги мамы в коридоре — и из ниоткуда по телу разлилась мысль, что ей осталось жить лет 30. А мне — 50, может. Моему Майклу — лет 10.
Это если мы все болеть не будем, или не случится чего-то страшного — хотя, совсем не «чего-то», а понятно, чего.
И так пронеслись все важные люди. А потом вообще все люди.
Я лежала и думала, что сейчас вот усну, а когда проснусь — классическим утром собачника в 7-8 — мой ужас исчезнет, как и все это ночное с холодным потом, знакомое каждому.
Но утро было другим. А уж как хихикал мой скептик — ай, как банально, ай, как книжно. Но до чего же мне было плевать — когда такое настоящее случается, вы не профукаете. И скептик тоже не будет дольше минуты пыжиться — это он по привычке, ведь не так просто переключиться, если всю жизнь тренировался держать своего человека на коротком поводке («Там ты как все». «Здесь слишком просто». «Ты дилетант, лучше на месте постой»).
Много разного вижу теперь. В метро, например, глухонемая пара ругалась — подумала, что мы в чем-то с ними похожи: не часто говорим (хотя ведь можем!) то, что сердце просит, размахивая вместо этого руками не по делу. Скрываем боль разную.
Но ведь то, что нарастает за годы на человека, эта личность, сложенная порой из чужого — она такая твердая. Лучше всех всё знает. А мы, бедолаги, стучим с разбега друг об друга, половину при этом не чувствуя.
А можно ведь пропустить по телу ужас, все самое больное и страшное — не напирать, не пытаться запихнуть в дальнюю коробочку, не прятать себя за мнением многих, раскрутить ногу из судороги, проснуться от собственного крика … а дальше оно само. Не профукаете).